Мир на военном положении

Руководители государств все чаще сталкиваются с кризисными ситуациями, к которым их институты оказываются не готовы. Когда привычный порядок начинает давать сбой, страны обращаются к самому надежному и проверенному инструменту — армии. Там, где гражданские структуры парализованы или не эффективны, где решения требуют времени, обсуждения и ответственности, военная логика предлагает ясность: команду, ресурс, исполнение. Сложные реформы уступают место мобилизации. Вместо дискуссий — режим чрезвычайного положения. Вместо диалога — управление в терминах угроз и врагов.

Этот сдвиг происходит не столько по расчету, сколько по инерции и стремлению избежать сложных решений. Гражданские механизмы — от парламентов до рыночной экономики — спроектированы для работы в условиях стабильности. Но к затяжным и многослойным кризисам политические элиты оказываются не готовы — из-за растерянности, некомпетентности или страха потерять контроль. Когда решений требуют сразу и везде, а времени, ресурсов и доверия все меньше, армия становится единственным инструментом, способным быстро навести порядок — или, по крайней мере, создать его видимость. Поэтому военная машина все чаще берет на себя то, что раньше считалось сферой гражданских институтов: патрулирует города, обеспечивает логистику, энергоснабжение и транспорт, берет под контроль границы там, где гражданские службы не справляются. А в некоторых случаях — просто присутствует, чтобы напомнить о силе, когда доверие уже не работает.

Военная мобилизация превращается в универсальный ответ — не потому что она дает выход, а потому что она избавляет от необходимости разбираться в причинах. Милитаризация становится формой политического бегства: от диалога — к приказу, от компромисса — к подавлению, от непредсказуемой реальности — к контролируемому театру силы.

Но армия, способная удержать ситуацию от немедленного распада, не может остановить сам распад. Напротив, подменяя собой долгосрочные решения, она лишь отсрачивает неизбежное — и усиливает глубину краха, когда система все-таки сдается.

В первые месяцы пандемии COVID-19, когда кризис охватил все слои американского общества, приоритеты государства остались прежними. Весной 2020 года, пока в больницах Нью-Йорка не хватало кислорода, медперсонал шил маски вручную, а миллионы людей стояли в очередях за пособиями, Конгресс США утвердил оборонный бюджет на $738 миллиардов — на $22 миллиарда больше, чем в предыдущем году. Пока малый бизнес закрывался один за другим, корпорации вроде Lockheed Martin и Raytheon получили не только новые заказы, но и прямую финансовую помощь в рамках антикризисного пакета. Министерство обороны включили в число приоритетных реципиентов закона CARES, приравняв военных подрядчиков к жизненно важной инфраструктуре. В условиях общего коллапса именно военно-промышленный комплекс оказался самым стабильным сегментом американской экономики — и самым неприкасаемым.

Это не просто отражение институционального перекоса, а показатель того, как в момент системной перегрузки государство инстинктивно делает ставку не на восстановление гражданской сферы, а на укрепление управляемой и дисциплинированной военной машины.

То, что в США выглядело как эксцесс, в других странах постепенно превратилось в элемент постоянной экономической политики. В России, начиная с 2022 года, на фоне общего спада промышленного производства именно оборонные предприятия продолжают работать в круглосуточном режиме, обеспечивая занятость и рост показателей. В Индии военная индустрия, начиная с 2014 года в рамках стратегической программы Make in India, замещает слабый частный сектор и создает иллюзию технологического суверенитета. В Китае экспорт вооружений стал не только средством проецирования силы, но и частью государственной индустриальной политики.

Везде логика одна: гражданская экономика требует реформ, консультаций и терпения; военная — централизована, иерархична и не нуждается в общественном консенсусе. Она предлагает ясную структуру, немедленные действия и управляемый процесс — и именно этим оказывается удобна.

Когда в январе 2015 года в Париже прогремели выстрелы — сначала в редакции Charlie Hebdo, потом в еврейском магазине — Франция испытала шок, который быстро перешел в мобилизацию. Уже через несколько дней на улицы были выведены армейские подразделения, началась операция «Sentinelle». Солдаты в полной экипировке патрулировали вокзалы, торговые центры, станции метро. Это была экстренная и по-своему логичная мера: государство стремилось предотвратить новые атаки и продемонстрировать, что контролирует ситуацию.

Но временная мобилизация затянулась. Режим чрезвычайного положения продлевали снова и снова, а в 2017 году его ключевые положения были включены в обычное законодательство. Солдаты остались. Их присутствие стало частью городского пейзажа — настолько привычным, что перестало вызывать вопросы. Армия, которая изначально реагировала на конкретную угрозу, постепенно заняла постоянное место в публичном пространстве, вытесняя собой гражданскую инфраструктуру безопасности — полицию, местную администрацию, превентивные службы.

Это было не решение проблемы, а смещение самой логики управления. Безопасность все чаще понималась не как результат политического доверия или профилактики, а как физическое присутствие силы. Армия выполняла не только функцию охраны, но и символическую роль — она визуально заменяла собой ощущение порядка. Так исключение, введенное в момент кризиса, стало институционализированной нормой: оружие, каски и бронежилеты остались не на границе, а между кафе и аптеками.

Понять причины этого перехода несложно. В условиях страха и неопределенности армия — быстрый и надежный инструмент: она подчиняется вертикали, не требует политических компромиссов и внушает уверенность. Но сдвиг, который произошел в тени этой уверенности, имеет долгосрочные последствия. Вооруженное присутствие стало частью мирной повседневности — не как угроза, а как якобы необходимое условие стабильности. И именно этот эффект — не навязанный, а принятый — делает милитаризацию особенно незаметной.

Лето 2020 года стало в США временем масштабных уличных протестов. Сотни тысяч людей по всей стране вышли на улицы после убийства Джорджа Флойда — афроамериканца, погибшего при задержании полицейскими в Миннеаполисе. Демонстрации, охватившие десятки штатов, носили разные формы: от мирных шествий до локальных актов насилия и вандализма. Общественное недовольство носило не только расовый, но и институциональный характер — направленный против самих принципов полицейского управления, культуры безнаказанности и системного неравенства. Ответом стало то, чего не видели со времен протестов 1960-х: развертывание Национальной гвардии и федеральных сил в американских городах.

В Вашингтоне бойцы в полной боевой экипировке выстроились у мемориалов. Над улицами кружили вертолеты, в центре столицы появились баррикады, снайперские позиции, бронированная техника. У Белого дома был возведен временный забор, ставший символом отчуждения власти от протестующих. В Нью-Йорке военные патрулировали улицы рядом с полицейскими, в Миннеаполисе на мостах стояли армейские грузовики. Все это сопровождалось публичными заявлениями о «восстановлении порядка» и «недопустимости хаоса». Но по факту происходило не восстановление, а замена — диалога на подавление, гражданского процесса на уличную демонстрацию силы.

Для части общества это выглядело как защита от беспорядков. Для другой — как отказ государства разговаривать с собственными гражданами. Армия, призванная защищать страну от внешней угрозы, была развернута внутрь, чтобы сдерживать собственное население. И пусть формально это была Национальная гвардия, подчинившаяся вызову губернаторов, политический эффект был неизбежен: военная сила вступила в игру там, где нужен был разговор. Это не был государственный переворот, не была диктатура — но это был сдвиг. И он означал, что даже в самой старой демократии мира внутренние сбои начинают лечить с помощью армейской дисциплины.

В 2025 году Украина продолжает жить в условиях полномасштабной войны — с постоянными обстрелами, разрушенной инфраструктурой и изматывающей мобилизацией. Военное положение действует уже более трех лет и за это время перестало восприниматься как временная мера. Комендантский час сохраняется даже в городах, далеких от фронта, и все чаще воспринимается не как мера безопасности, а как остаток дисциплинарной инерции. Блокпосты, обязательная эвакуация по приказу, централизованное распределение ресурсов — все это, когда-то введенное в логике чрезвычайного времени, стало повседневным устройством. Даже там, где не стреляют, ритм жизни задается приказами: что можно, что нельзя, кого призовут, и как получить доступ к базовым услугам.

Мобилизационная система встроена в базовые механизмы государства. Без актуального военного учета невозможно официально работать, оформить документы или записаться отцом ребенка. Призывы происходят повсеместно — на улицах, в учреждениях, через повестки или силой. Местные администрации подчинены военным, а сами военные администрации все чаще участвуют не только в управлении, но и в определении правил повседневной жизни — вплоть до того, на каком языке говорить в публичном пространстве. Министерства гражданского профиля действуют в логике мобилизационного времени: через директиву, через запрет, через исключение. Само государство говорит с обществом языком обороны: фронт, резерв, потери, укрепление. Военная логика проникает в институции, регламенты, повседневную речь. Гражданское управление постепенно уступает место централизованному, мобилизационному порядку — не как отклонение, а как новая норма, возникшая из необходимости.

Никто не может упрекнуть Украину в том, что она выбрала эту модель добровольно. Страна вынуждена защищаться — физически, политически, экзистенциально. Но чем дольше длится война, тем глубже армейская логика врастает в общественные структуры. Армия становится центром тяжести всей системы. То, что начиналось как экстренная мобилизация, превращается в устойчивую рамку управления. В ней нет места гражданским процессам, основанным на времени, дискуссии и сомнении. И как выйти из этого режима — вопрос не только политический, но и культурный.

Когда в ноябре 2018 года караван мигрантов из Центральной Америки приблизился к южной границе США, федеральное правительство направило туда несколько тысяч солдат. Люди — в основном женщины, дети, пожилые — преодолели тысячи километров, спасаясь от бедности, насилия и разрушенной инфраструктуры. Но в приграничной зоне их встретили не гуманитарные работники, а армейские подразделения. Камеры зафиксировали колючую проволоку, палаточные базы военных, вертолеты, наблюдательные вышки. Президент называл происходящее «вторжением». В ответ армия возводила заграждения и помогала пограничной службе с логистикой и наблюдением.

На формальном уровне речь шла не о боевых действиях. Армия действовала в статусе поддержки, не применяя оружие. Но эффект был символически ясен: миграция, вызванная социальными и климатическими сдвигами, перестала восприниматься как гуманитарная драма и стала рассматриваться как потенциальная угроза безопасности. Армия не спасала — она охраняла. Эта логика — охранять от последствий, которые невозможно предотвратить — начала постепенно вытеснять идею адаптации. Вода заканчивается — охраняем скважины. Засуха — патрулируем поля. Потоки людей — выставляем кордон.

На границе Индии и Бангладеш нет войны — но есть заборы, прожекторы, патрули. Здесь армия охраняет не только территорию, но и климатическую границу между двумя мирами. С одной стороны — страна с растущим населением, уязвимыми береговыми регионами, нехваткой пресной воды и постоянными наводнениями. С другой — государство, которое все меньше верит в способность гражданской системы справиться с потоком людей. Вдоль границы, протяженностью более 4 000 километров, развернута одна из крупнейших в мире пограничных систем с армейским участием. Люди, теряющие свои дома из-за затоплений и выжженных полей, уже не считаются беженцами — они превращены в объект наблюдения, в источник потенциальной дестабилизации.

Задача армии в этом контексте — не спасать, а не пускать. Не помогать, а удерживать. Миграция, вызванная климатом, подменяется понятием «нелегального проникновения». Природная катастрофа становится вопросом дисциплины, а не права. В этом и проявляется новая логика: климат рассматривается не как вызов к трансформации, а как повод к обороне. И чем масштабнее изменения, тем привычнее становится военный ответ.

В Газе военная логика доведена до предела. Израиль регулярно прибегает к блокаде сектора, используя ее как инструмент давления — политического, военного, гуманитарного. Но с октября 2023 года, после атаки ХАМАС, блокада была ужесточена до полной: два миллиона человек оказались отрезаны от воды, электричества, топлива, продовольствия и медикаментов. Ни одна гражданская структура — местная или международная — не может действовать без разрешения военных. Армия контролирует все: кому позволено остаться, кто может эвакуироваться, какие грузы допускаются к пересечению границы.

Весной 2025 года этот контроль усилился вновь. Пункты доставки гуманитарной помощи закрыты, поставки прекращены, а территорию на юге Газы армия Израиля обстреливает даже в момент, когда люди собираются покинуть ее по приказу. В такой логике армия — не просто структура безопасности, а распределитель ресурсов, координатор движения, фильтр доступа к базовому существованию. Это не крайняя мера в момент кризиса, а целая архитектура выживания, где ни одно решение не может быть принято вне рамок военного контроля.

Такая форма управления больше не воспринимается как временная. Армия становится основным каналом реакции на системные потрясения — от климатической миграции до коллапса инфраструктур. Там, где раньше работали международные соглашения, гуманитарные миссии или программы развития, теперь действует логика периметра, фильтра и исключения. На Африканском Роге, в районах, охваченных засухой и конфликтами, вооруженные силы контролируют источники воды, пути миграции и движение гуманитарной помощи. Там, где еще недавно шли торговые караваны, теперь движутся колонны с оружием. Контроль вытесняет адаптацию. Доступ к еде, воде, безопасности и самому праву на передвижение все чаще зависит не от права, а от силы — ее применения или угрозы. И чем более нестабильным становится мир, тем устойчивее эта логика. Она не спасает, она упорядочивает — не для всех, а для тех, кто остался по одну сторону границы.

В феврале 2022 года Россия вторглась в Украину — официально под лозунгами «денацификации» и «обеспечения безопасности». Но на деле эта война стала не просто актом агрессии, а внешним продолжением внутреннего порядка. Она не нарушила логику российского государства — она ее легализовала. Централизация, культ силы, демонстративное презрение к праву, иерархия без обратной связи — все это задолго до 2022 года было встроено в российскую политическую модель. Война лишь вывела эти принципы наружу, превратив милитаризированное мышление из внутренней привычки в международную практику.

Российская армия здесь — не просто инструмент войны, а универсальный посредник между государством и реальностью. Через нее решаются экономические задачи: оборонная промышленность получает рекордные заказы, перераспределяются бюджеты, растут показатели занятости в умирающих регионах. Социальные задачи тоже встроены в эту логику: для бедных и депрессивных районов участие в войне становится формой мобильности — призывник может заработать, а в случае гибели его семья получает компенсацию, которую не смогла бы заработать за всю жизнь. Даже демографические и территориальные вопросы решаются военным путем: переселение, фильтрация, захват, замещение. Политическая польза — абсолютная: война создает эмоциональную консолидацию, выталкивает повестку вовне, укрепляет образ власти как единственного субъекта, способного на действия.

Это не временный режим. Это устойчивая модель управления. Не отмена выборов — а демонстративная их фиктивность. Не закрытие медиа — а удушение всех форм независимой журналистики через уголовные дела, штрафы и законодательный прессинг, особенно на региональном уровне. Не уничтожение университетов — а свертывание академической автономии, массовые увольнения, военизация учебной среды. Все это — не сбой, а система, в которой война не требует оправдания, потому что она встроена в саму архитектуру государства.

И именно в таком виде Россия выходит за пределы собственных границ. Речь не о «влиянии», а о переносе институциональной пустоты, о распространении режима, где армия подменяет собой политику, безопасность и развитие. От Беларуси до Мали, от Южного Кавказа до Балкан — российское военное присутствие не предлагает стабильности. Оно приносит саму форму: авторитарную, милитарную, реактивную. Милитаризация становится не ответом на угрозу, а универсальной логикой действия. В ней нет места диалогу, реформам, медленному восстановлению. Есть только контроль, лояльность и сила.

Это финальная стадия: не просто милитаризация государства, а превращение войны в единственную допустимую форму будущего. Там, где альтернативы подавлены заранее, армия занимает не пустое пространство — она создает новое, уже под себя: без общественных структур, без механизмов обратной связи, без возможности отступить. И в этом нет хаоса. Это — предельно управляемая нестабильность.

Милитаризация начинается с исключения — и незаметно становится нормой. Сегодня армия охраняет границы, завтра — управляет регионами, послезавтра — определяет, кому что разрешено. Там, где институты слабеют, а решения становятся слишком сложными, военная логика предлагает простоту: приказ, ресурс, исполнение. Но за этой простотой исчезает пространство, в котором вообще можно обсуждать, каким должен быть мир.

Чем более нестабилен становится XXI век, тем убедительнее выглядит армия — как последняя надежная структура. Но именно в этом и скрыта угроза. Потому что армия умеет удерживать порядок — грубый, одноуровневый, подавляющий. А вот создавать другой — нет.